Семиотик и писатель Умберто Эко делится с ’Figaro Magazine’ своими размышлениями о нашей эпохе, которую он уподобляет падению Римской Империи.

Автор бестселлеров, издаваемых во всем мире, переводчик, итальянский писатель рассказывает о своем взгляде на переводческий труд в эссе ’Сказать почти то же самое’. Его книги ’Истории красоты’ (2004 г.), роман ’Имя розы’, недавно написал ’Историю уродства’, охватывающую период от античности до наших дней.

Умберто Эко

— Вы утверждаете, что переводчик должен владеть искусством ’переговоров’.

— Абсолютно точный перевод с одного язык на другой невозможен, стопроцентной синонимии не существует. Мой труд называется ’Сказать почти то же самое’, и именно вокруг этого ’почти’ и происходят переговоры.

— Переговоры относятся к миру политики . . . 

— Понятие переговоров обрело ключевую роль как в семантике, так и в политике. Поскольку абсолютной истины не существует, приходится все время вести переговоры. И чем чаще это будет происходить, тем лучше.

— Вы не могли бы уточнить свою мысль?

— Когда люди не ведут переговоры, они воюют. Правда, переговоры были одной из особенностей ’холодной войны’. В то время оба блока рассуждали следующим образом: ’Я не суюсь туда, а ты — убирайся отсюда’. Или: ’Я сокращаю свои ядерные вооружения, а ты давай-ка прекращай производство своих’. Это был вид молчаливых, неявных переговоров. Сегодня мы утратили искусство ведения подобных переговоров. Мы вернулись к политике силы, лобовому столкновению.

— В 1972 году Вы говорили, что те времена походят на эпоху Средневековья. А что Вы скажете сегодня?

— Я написал это после публикации книги одного инженера, в которой тот возвещал о регрессе промышленной цивилизации. Я тогда сказал, что Средние века являлись переходной эпохой, и что мы тоже живем в переходный период . . .  Наша эпоха с ее масштабными миграционными процессами скорее напоминает период падения Римской Империи, где-то 500 год н.э. Крах великих империй продолжается: после падения советской империи, начался закат империи американской. Можно также провести параллель с варварской эпохой святого Августина, сравнить пожар Рима с горящими Башнями-близнецами.

— А чем наша эпоха отличается от любой другой?

— Первый ответ, который приходит мне в голову: скоростью. Через час я уже могу оказаться в Милане. Но существует и другой вид ускорения. Кринолины носили сто лет, мини-юбки — десять. Гусиным пером пользовались в течении веков, печатной машинкой — сто пятьдесят лет, а нам приходится достаточно часто менять компьютер из-за появления новых программ. Другой особенностью является увеличение продолжительности жизни. Во времена Наполеона, человек, скончавшийся в сорок лет, за свою жизнь был свидетелем лишь одного значительного исторического события — Французской революции. Сегодня есть люди, которые видели и Вторую мировую войну, и распад Советского Союза, и разрушение Башен-близнецов. Наша жизнь стала продолжительнее, но и суматошнее, на нас постоянно обрушивается множество событий, которые порой трудно переварить.

— Перевод требует мастерского владения как родным, так и иностранным языком. Тогда как в наши дни многие и свой-то язык плохо знают . . . 

— Так было всегда, и я не считаю это серьезной проблемой. С одной стороны, можно говорить о сокращении активного словаря. С другой, благодаря телевидению каждый гражданин может овладеть средним лексическим запасом, причем достаточно неплохим.

— Вас как писателя не беспокоит, что люди пополняют свой словарный запас, не читая книги, а смотря телепередачи?

— Послушайте, я все время слышу жалобы на то, что люди перестали читать. На самом деле читателей в нашем веке больше, чем в предыдущем. В книжных магазинах можно увидеть множество молодых людей, листающих книги. Во времена моей молодости книжные магазины были замкнутым пространством.

— Да, но раньше пищу для воображения давали только книги и больше ничего. Сегодня мы окружены картинками . . . 

— Картинки были всегда. Что такое готический собор, как не изобилующее картинками телевидение для бедняков, тех, кто не умел читать?

— Ваша ’История уродства’ более тематический, чем хронологический труд. Породила ли наша эпоха особый тип уродства?

— В XX-ом веке, даже немного ранее, авангардное искусство было провокацией. Немецкие экспрессионисты рисовали безобразных людей, чтобы обличить буржуазное общество, и  создавали прекрасные картины, чтобы показать уродство. Постепенно в нашей жизни появился другой феномен: стало сложно отличить красоту от уродства. Сегодня молодежь восхищается не только Джорджем Клуни или Николь Кидман, красота которых достойна полотен эпохи Возрождения, но и рокером-сатанистом Мэрилином Мэнсоном, которого лично я нахожу просто отвратительным. Как молодежь воспринимает Мэрилина Мэнсона и пирсинг? Это уже не вопрос красоты или уродства. Одно от другого отличить стало очень сложно. Понятия стали равны.

— Не приводит ли это равенство к утрате различия между добром и злом в нравственном плане?

— Это один из самых сложных вопросов. Идентификация красота-добро и уродство-зло, наверное, существует повсеместно. Во времена классической античности уже вели охоту на ведьм, и представляли их уродливыми, потому что они были злыми. Но в то же время классическая античность могла считать Сократа безобразным и исполненным добродетели. В более позднюю эпоху все произведения романтизма повествуют о людях, страшных на вид, но имеющих золотое сердце — у одного только Виктора Гюго мы находим ’Человека, который смеется’ и Квазимодо.

Идентификация уродство-зло сохранилась до наших дней. Расизм исходит именно из этого равенства: чужак всегда воспринимается как урод.

— Добро уходит в подполье, а зло приобретает популярность?

— Да, происходит прямо противоположное тому, что было раньше. Возможно, я сделал такое пессимистическое заключение из-за своего возраста. Молодежь находит это абсолютно нормальным. Лично я не хотел бы заводить роман с молодой женщиной, которая ходит с проколотым оголенным пупком, я нахожу это отталкивающим. Но если ее приятели находят это привлекательным, не мне их судить. Если Вы захотите услышать мою нравственную оценку терроризма или войны, я Вам ее скажу. Но давать нравственную оценку вкусам — не мое дело. Я создавал не теорию уродства, а историю уродства, именно для того, чтобы показать, что это понятие может меняться.

— Что могут изменить письменные произведения?

— Письменные произведения никогда не изменяют настоящее, они могут лишь изменить будущее. Вы читаете книгу, она может произвести на Вас глубокое впечатление; понемногу начинает меняться Ваш образ мыслей, Ваша личность, и завтра или послезавтра Вы ведете себя совершенно иначе. Те, кто обращаются к интеллектуалам с просьбой решить мировые проблемы, совершают ошибку.  

«Le Figaro», Франция, перевод Inosmi